Тридцать лет беженства: Родной чужак. Баку и Ереван. История первая
Конфликт между странами превратил граждан этих стран в беженцев. Само понятие «гражданин» подменялось этничностью — «азербайджанцы», «армяне», «турки». Одна информантка из Еревана называет ситуацию, когда из страны изгоняли своих же сограждан, неразвитостью общества. Хотя, в то же время, она считает, что «им [азербайджанцам] надо было уехать». За изгнанием, которое может быть объяснено конфликтной ситуацией, нередко следовала социальная изоляция на новом месте проживания. И дело не только в отдельном, компактном расселении вынужденных переселенцев и беженцев, но и в неприятии «чужаков» местными сообществами. Хотя в Азербайджан приехали этнические азербайджанцы, а в Армению – этнические армяне, это «воссоединение» было чисто механическим. «Наши армяне были другими» — говорит одна бакинка, противопоставляя своих, бакинских, армян и армян из Армении. С изгнанием прежние социальные связи нередко разрушались, а новые так и не образовались. До сих пор между многими коренными жителями и приезжими не установились прочные отношения.
Откуда вы знаете, что такое асфальт?!
«Конечно, у всех есть своя история, — объясняет Марьям, — И не любят люди говорить о прошлом, потому что стесняются этого. Но я думаю, не надо стесняться. У всех всё это было. У всех были вши на голове, всех нас брили налысо. Меня тоже брили налысо… Зато сейчас у меня длинные волосы».
Марьям смеется и встряхивает длинными кудрями. Мы сидим на террасе кафе в залитым апрельским солнцем Баку. Сейчас Марьям 35 лет, она получила высшее образование, водит машину и работает в сфере Телекома. В самом начале 1990-х, ей с семьей – отец, мать, брат и сестра — пришлось бежать из родного села Туг в Нагорном Карабахе. Марьям училась в одиннадцати школах Азербайджана и в полной мере испытала на себе неприязнь и травлю со стороны одноклассников. Агрессию против себя Марьям объясняет тем, что дети в принципе очень жестокие и не знают пощады. Смешная, бритая наголо девочка с бантиком, круглая двоечница в начальных классах. Учась в русской школе, Марьям плохо говорила по-русски. Учась в азербайджанской, не знала азербайджанского алфавита. Она постоянно подвергалась оскорблениям. Но самые болезненные воспоминания связанны с отцом. Будучи врачом, он оказался в плену и лечил армянских солдат. Через 6 или 7 месяцев его каким-то образом удалось обменять на военнопленных.
«А ее отец предатель!», — говорили дети. «Я придумывала разные истории, где мой отец. Он заграницей, он врачом работает там. Я придумывала все эти истории. А он был в плену, работал там».
Но не только школьники не принимали новичков. В целом местное население настороженно относилось к вновь прибывшим.
«Не знаю, почему, — рассуждает Марьям, — Говорят, что было много краж. Наверное, все-таки люди голодали и, наверное, все-таки люди крали. Не знаю».
В Баку, когда ее семья пыталась снять жилье, чтобы не жить в общежитии для беженцев и переселенцев, с них всегда требовали предоплату и спрашивали:
«А вы сможете заплатить? А вы точно не беженцы?» — приходилось скрывать, что они беженцы. Они говорили, что переехали в Баку из района из-за сложной экономической ситуации. Хозяева квартир боялись беженцев, потому что те захватывали пустые квартиры бакинцев. Горожане обвиняли их в нечистоплотности и дремучести.
«Нам кричали вокруг: «Эти беженцы, пришли сюда, все испортили! Вести себя не умеют в автобусах! Откуда вы знаете, что такое асфальт? Вы даже асфальта не видели в жизни!». Вот это любимое слово было городских людей – асфальт, вы не видели асфальта», — вспоминает Марьям.
Вынужденные переселенцы, к которым относится Марьям и ее семья, бежали в Баку из Нагорного Карабаха – из одной части своей страны в другую. Формально они не были «чужаками» или гражданами другой страны. Но нередко чувствовали себя таковыми. Это происходило в силу самых разных причин. Русскоязычные бакинцы откровенно недолюбливали вчерашних сельских жителей. Разные диалекты азербайджанского языка или поведенческие стереотипы становились важным маркером определения переселенца. Различия актуализировались в ситуации конфликта и, последовавшей за распадом Советского союза, экономической стагнации. постоянно возникали сложности в бытовой коммуникации, в поисках работы, учебе в школах и ВУЗах. К переселенцам и беженцам предъявлялись претензии за особый статус, особую, с точки зрения местных, поддержку со стороны государства — разные льготы, бесплатное жилье и обучение.
Мы не рассматриваем себя как единую нацию
Гюнель – коренная бакинка. Она хорошо помнит, как в конце 1980-х начались первые митинги, и их класс вдруг опустел. Сначала внезапно уехали армяне, в начале 1990-х – русские. Одновременно начался первый поток беженцев из Армении. Это были этнические азербайджанцы, но они не были бакинцами.
«Говорят, существует определенная нация – бакинцы. На самом деле в советском Баку это было так, мы на самом деле отличались, — рассуждает Гюнель. Армянам в Армении повезло гораздо больше в плане беженства, потому что им попались в принципе городские люди, преимущественно с высшим образованием. Мы получили население, которое окончило, в лучшем случае, может быть, 6-7 классов, абсолютно привыкшее работать на земле. То есть это крестьяне, не имеющие вообще никаких навыков культуры проживания в городе, которые чуть ли ни стремились держать в домах домашний скот, которые мыли дома ковры».
Гюнель училась в русской школе, и специально для беженцев там был сформирован азербайджанский сектор.
«В течение полугода было испоганено все, что называлось нашей школой, — вспоминает она, — Мы ходили в тапочках. У нас были полотеры, бросали мастику, и мы этими полотерами драли. У нас были шерстяные тряпочки, которыми мы терли паркет, который просто переливался от чистоты. У нас была в классе математики железная дорога. У нас были очень красивые кабинеты – наша школа занимала ведущие места по оформлению. У нас хорошая, сильная школа была. И приходят они [беженцы]. Отношение к ним даже в том заключалось, что им дали первый-второй этажи, а на третий этаж их даже не подпускали, потому что лучшие кабинеты у нас были там… Но тем не менее процесс опоганивания довольно быстро пошел… Многие просто ломали, многие понятия не имели, что это такое, как вообще этим пользоваться. Понятие тапочек, конечно, сразу куда-то исчезло».
Изменилась не только школа, но и сам Баку. Город стал грязным и неопрятным, люди бросали кульки с мусором с балконов. «И мы все понимали, что это приезжие», — говорит Гюнель. Антагонизм между бакинцами и приезжими был взаимным. Бакинцы злились на беженцев за то, что происходило с городом. Беженцы были озлоблены не только из-за утраты своих домов и социальных неурядиц, но и из-за не всегда теплого приема в Баку. Сейчас Гюнель понимает, что то отношение к беженцам было неправильным. По ее мнению, чувство неприятия между бакинцами и приезжими было обусловлено не только материальными причинами, но и тем, что «единой нации не существовало».
«Это очень позорная сторона нашей сущности азербайджанской, — говорит она – Мы делим наш народ, мы сами себя делим. Даже отдавая девочку замуж или женя сына, у нас спрашивают: «Откуда он?». Мы выдаем замуж или женим там же, откуда сами родом. И я всегда говорю, если мы сами себя делим, то что тогда говорить о других? Если мы себя не уважаем настолько, что мы не рассматриваем себя как единую нацию?»
По мнению Гюнель, до сих пор в бакинском обществе наблюдается снисходительное отношение к азербайджаноязычному населению, не знающему русского языка. Причем, это касается не только беженцев и вынужденных переселенцев, но и мигрантов из сельских регионов. Очевидно, что конфликт, повлекший массовую вынужденную миграцию, лишь вскрыл глубинный партикуляризм азербайджанского общества, но не был его причиной. Хотя Гюнель стала лучше понимать ситуацию беженцев, до сих пор в ее окружении нет никого из них. Причину этого она видит все в том же языке: среди ее знакомых и близких азербайджаноязычные – только родственники мужа.
«Не говорите на этом собачьем языке!».
Севана бежала с семьей из Баку в Армению в январе 1990 года, незадолго до своего четырнадцатилетия. Травма от бакинских погромов сменилась травмой абсолютного неприятия местным обществом в Ереване. В Баку все случилось довольно быстро. В Ереване тяжелейшая адаптация проходила почти тридцать лет. Владея русским языком, она не знала ни слова по-армянски. Мать Севаны проработала полгода учителем географии в русской школе в Ереване, прежде чем эту школу закрыли. Начался период доминирования агрессивного этнонационализма.
«Они [местное окружение] нас травили, называли турками», запрещали говорить на «собачьем языке» — так они называли русский».
Севане помогло то, что она продолжила обучение в русскоязычной школе для военнослужащих, и в результате смогла поступить в университет на романо-германское отделение. Поначалу ереванцы с сочувствием относились к беженцам. Но со временем стало очевидно, что беженцы и местные армяне – абсолютно разные. За женщинами-беженками закрепилась нехорошая слава, их обвиняли в сексуальной распущенности.
«Я не исключаю того, что с беженцами все что угодно может произойти. Они в нуждающейся ситуации и там уязвимая часть как раз таки женщины. И вот пошел такой лейбл, ярлык такой повесили. И не было никаких проектов по интеграции беженцев, помощи в их обустройстве, проведении каких-то курсов долгосрочных, языковых. [В контексте новой волны национализма] пошло какое-то социальное гонение, и это вынудило очень многих уехать из страны», — говорит Севана.
Она вспоминает, что в Баку они жили в мультикультурной среде, поэтому там люди были более открытыми. В Армении, маленькой стране, где все друг друга знают, люди более закрытые, замкнутые, боятся толков, сплетен о себе. Кроме того, поскольку Армения – моноэтничное государство, каждый новый приезжий воспринимается как угроза, другие культуры не понимаются и не воспринимаются.
«Мы [бакинцы] очень сильно отличаемся [от местных в Армении]. В образе жизни, в образе мыслей. Здесь очень много китча».
Севана с семьей жила в общежитии для беженцев на окраине Еревана. С ними проживало еще 26 семей, все с высшим образованием. Ни у кого из местных на этой окраине не было высшего образования, и, как говорит Севана, «народ опешил«.
«Они восемь классов не заканчивали, а тут еще кандидаты наук. Они подтянулись. С одной стороны, они звали нас турками, а, с другой стороны, у них было уважение. И несмотря на то, что мы оказались хуже них, они, с одной стороны нас даже презирали, а, с другой стороны, тянулись. Сейчас поэтому там очень много людей с высшим образованием. Они тянулись за нами, ходили, спрашивали какие-то такие советы, учились. Мама занималась там с детьми математикой, английским и походу еще русским занималась. Ну, мама любила [заниматься с детьми], больше нечего было делать. Бесплатно. Просто для нее занятие было, а для них это авторитет был».
Как и в Баку, в Ереване многие беженцы оказались в социальной и культурной изоляции. Приехавшие из Азербайджана армяне знали русский, а в стране в это время как раз происходило движение за национальное самоопределение, и русский был не в чести. Прибывшие беженцы воспринимались местными как граждане другой, враждебной, страны, и несмотря на этничность маркировались как «турки», что было оскорблением. Логика конфликта политизированной этничности приводила к укреплению границ и стереотипов.
Я не хотела с ними общаться, я не хотела их видеть
Арине – коренная ереванка. Будучи студенткой, она участвовала в митингах за воссоединение Армении с Нагорным Карабахом.
«1988 год – памятный год для нас, когда была революция. Мы вышли, вот здесь у нас была сидячая забастовка, советские танки и все такое. И мы боролись, потому что самоидентичность у нас прошла через национально-освободительное движение Карабаха. Так вот вышло. Для поколения советского, типично диссидентского… вот это движение за идентичность у нас началось с национального вопроса — Карабаха. Потому что совпало».
По воспоминаниям Арине после бакинских погромов «люди приезжали в порванных одеждах, все потерявшие. Их устраивали в пансионаты. У кого родственники где. У кого в семьях жили». Арине называет самой большой болью то, что тогда не было политики правильной интеграции, расселения, «чтобы они стали своими».
По ее мнению, беженцы, в частности, бакинцы, отличались от местных не в лучшую сторону:
«Пусть они меня простят. У них был какой-то стиль поведения очень восточный. Мы же все-таки больше европейского склада… Бакинские армяне, я думаю, кланово жили. И понятно, после большой трагедии. Но они не были готовы интегрироваться. И потом у них очень много было требований. То есть дайте мне такой дом, какой у меня был в Баку. А мы вообще жили в развалинах, еле выживали. Может быть, я не очень справедлива, действительно, но вот чужаками они оставались. Они одевались иначе. У них все были блондинками, например. Потому что восточные женщины, они так считали, они должны быть блондинками. Обязательно красились, делали make up. Очень много блесток. Я их так отличала. Это было так, очень много блесток, помню женщину, [одежда] с тигровой обивкой, с блестками, золото. Ну как, представь, как это работает в этих странах. Они говорили с таким акцентом, мне он не нравится. Когда из карабахских сел приезжали после войны люди, они быстрее абсорбировались. Они интегрировались лучше, они понимали лучше. Именно с бакинскими что-то тут… Политики, наверное, не было правильной. Их загоняли в эти пансионаты, они годами жили. Но откуда дом? Строительства не происходит. Еще после землетрясения. У меня друзья из Гюмри, они тоже годами жили в этом пансионате. Мы ходили к ним в гости, близкие друзья, и вот они делили с бакинскими здание. Выживай как хочешь, вот такая была вещь».
Арине также говорит, что вопрос «чужака» в Армении актуализируется именно из-за культурных и языковых различий. Она еще может понять гюмрийский или ванадзорский диалект, но карабахский – до сих пор не понимает. Чужими оказались и бакинские армяне. Сегодня Арине понимает, что над этим надо было работать, чтобы у людей не возникало «отторжения».
«А у меня было отторжение, — признается она — Да, теперь вот анализирую с позиции взрослой жизни, я думаю, что да, я не хотела с ними общаться, я не хотела их видеть».
Изгнание же «своих» азербайджанцев воспринималось тогда как необходимая мера, хотя они и были полноправными гражданами Армянской ССР. Некоторые их тех людей, которые в конце 1980-х поддерживали их исход, сегодня борются за соблюдение закона и прав человека. Гражданское общество в независимой Армении стало более зрелым, но права человека распространяются только на этнических своих, а не беженцев — азербайджанцев. Во многом очень схожую ситуацию можно наблюдать и в Азербайджане, где гражданское общество подвергается гораздо большему давлению со стороны властей.
